Боль. Боль заставляет людей говорить вещи, о которых они прежде не могли и помыслить.
Интересно, что говорил им я? Я не могу вспомнить ни слова.
Учитель как-то говорил мне, что когда тебя пытают, лучше сосредоточиться на том, что ты будешь говорить, а не на том, чего не будешь. Я знал, что я буду говорить. Но даже не мог представить, сколько сотен раз мне придется повторить этот набор лишенных смысла букв.

Здоровый парень в маске и грубых перчатках звякнул замками цепи и сунул в раскаленную печь толстый железный прут.

Боль. Боль бывает разная: колющая, режущая и обжигающая, тупая и острая, мгновенная и длящаяся вечность. Но это не имеет ровным счетом никакого значения, потому как сущность ее едина в том, что она убивает. И тело, и душу.
Ужасно, когда боль такая, что ты не можешь её вынести и кричишь. Боль, которая испепеляет все твое существо изнутри, а потом отступает, и, словно приливная волна, оставляет лишь голые острые камни да морские звезды на них – умирать под полуденным зноем небесного пламени. Но я готов был драться до конца…
Но…его запах? Что!?..
Чья-то сильная рука безжалостно повернула рычаг. Хруст. Неимоверная боль пронзила сознание. В глазах потемнело, и глухую тишину подземелья прорезал неистовый, полный боли, ярости и отчаяния, крик. Мой крик.

Ночь. Несколько часов покоя. Каменный пол леденит спину, и промозглый холод пробирает до костей, но легкие горят, словно я уже дышу пламенем «очищающего» костра. А тихие, ясные и такие далекие звезды невозмутимо и равнодушно глядят на меня с кусочка неба в зарешеченном окне… Им все равно. И что бы ни происходило, они все так же будут светить - холодно и маняще. А поэты будут сочинять свои баллады, жадно черпая вдохновение в их неверном свете, осужденные на казнь все так же будут смотреть на них, предаваясь мыслям о жизни, смерти и Вечном, спрашивая себя, есть ли там Бог, есть ли там что-то еще кроме этой черной пустоты неизвестности. Влюбленные будут изливать им свои душевные муки, а моряки в открытом море будут всматриваться в них до слепоты, ища среди этих светящихся ледяных точек ту, что укажет им путь... Величественная и равнодушная до безжалостности природа... Хотя, жалость и жестокость - понятия человеческие и не имеющие ничего общего с этим неземным серебристым светом далеких и холодных звезд.

…Лунный свет играет сам с собой в прятки, отражаясь от поверхности Сены, крыш далеких угрюмых домов и серебрит пожелтевшую сухую листву. А мы с моим единственным другом затаились на чердаке, и он учит меня играть в мариаш…но тут одну карту сдувает сквозняком на мостовую, и по ней проезжает карета, запряженная четверкой вороных…Пиковый туз…
Этот запах... Его запах?
Воспоминание о нашей, как мне казалось, искренней и прочной дружбе ветром ворвалось в сознание, разметав обгоревшие кусочки прошлогодней осенней листвы и старой карточной колоды. И безжалостная память подсунула образ: силуэт, с пистолетом в руке, который я успел заметить лишь краем глаза, прежде, чем висок обожгло серебром...
Нет! Нет! Я не хочу этого знать!
Но реальность была бессердечно жестока. Хотя, тогда я еще и вполовину не знал, сколь жестока она может быть... Но мое сердце сжалось от этого знания.
Это он.
Боль. Пустота. Кажется, я все же проиграл эту битву. А пламя, жадно потрескивая, разметало беспощадно тлеющие искры воспоминаний…
Предал. Слово гулким эхом отдалось в затуманенном болью сознании…

Перезвон цепей и кандалов снова "ласкает" слух, и снова каленая сталь жжет растерзанную ночным ветром душу. И снова этот проклятый серебряный крест…и снова эта до боли знакомая комната... Ледяные оковы. Дыба. Снег заметает в окно. Холод. Шипы железного ошейника глубоко впились в шею. Но это уже не имеет значения. Теперь не имеет.
Как я хочу, чтобы мое сердце стало куском холодной далекой звезды. Как я хочу никогда не испытывать этой боли!..

Недобро скрипнув, открылась дверь. Свет слепил глаза, но его запах!
…И сильный удар по переломанным ребрам заставил меня скорчиться, насколько позволила цепь. Сделать вдох я так и не смог...

Каждый вдох отдается в груди ни с чем не сравнимой болью, словно мне в легкие вливают жидкий огонь. Я устал жить и дышать. Проще было бы умереть.
Вот именно, проще.
И тут что-то шевельнулось в груди. Что-то во мне по-прежнему не хотело мириться с поражением. Оно терзало меня, рвалось наружу, и…
…я просто отдался в его власть.
Я забыл того, кем считал себя когда-то.
Да. Он бы не выжил… Но я не он…
Пустота внутри меня начала заполняться едким дымом ненависти: к этому помойному щенку, ударившему меня в спину, и всему их грязному псиному отродью. К Дьяволом благословенной инквизиции и к этому Богом забытому миру.
Я прекрасно осознавал, что в своем сердце собственными же руками выкладываю костёр, на котором мне теперь предстояло сгореть. Костёр, что разгорелся на дровах чёрной ненависти к себе самому и весело заплясал языками тёмного пламени, пожирая то, что когда-то я называл своим. А в самом сердце этого костра тлели белые жгучие угли презрения к себе за эту ненависть. Но она была единственной нитью, связывавшей меня с жизнью, только благодаря этой ненависти, я был все еще жив.
Он не сумел выжить. Его сломали – он оказался слаб, он скорчился, не сумев сделать ни вдоха перед смертью . Теперь живу и дышу я, потому что я сумел.

Мне не страшны ни грядущая боль, ни неизбежная смерть. Нет. Я умру с сознанием того, что я все-таки победил. И это было бы лучшим концом. Да, было бы…

Шаги по лестнице, ведущей к камерам. Скрежет засовов. Скрип железной двери. Тени от факелов пляшут на стенах.
Они снова пришли за мной.
Голоса. Меня куда-то тащат. Дольше, чем обычно. Холодно. Ветер швыряет в лицо свежим снегом. Рассвет. Всё. Вот и конец.